Архитектуру трудно увидеть как область чисто художественную, потому что слишком уж
напрямую связана она с идеологией, с господствующей мифологией, с властью, с законом.
Никто не знает, какой закон справедлив, какая власть правомочна, кому положены
привелегии, а кому - шиш с маслом. Но посмотришь на грозные стены, изысканные
фонтаны, зарешеченные окна, суровую кладку, прихотливый орнамент, воинственные
зубцы, изщяные балкончики, широкие лестницы, низкие двери, нежные инкрустации,
пугающие башни… и - вопросов нет, думать не надо: все и так видно.
Дворец дожей не оставляет сомнений: венецианский уклад жизни, социальная,
политическая системы Республики - наилучшие. Ясные, разумные, внимательные, не
чуждые смирения, одновременно и прагматичные - и ориентированные на
иррациопнальный идеал прекрасного. В такой системе индивидуализм не отрицается и не
карается, хотя постулируется и всеобщее равенство перед законом (но и только - перед
законом). Посмотришь на Версаль - и неизбежными кажутся не только подобный ставшему
плотью одеколону универмаг Самаритэн, но и безобразный Принтем, но и Ле Корбюзье, но
и футбольные стадионы… И Версали немецких земель - власть бережливости и
умеренности, ведь средства нужнее для войны… И Кремль - проекция лагерных вышек.
Для чего строится на неприступной горе крепость? Для защиты, или в первую очередь -
для наглядности, как эмпирическое доказательство права феодала на землю и людей?
И не в том ли неповторимая красота романских церквей, что они постулируют власть
таинственного единства с Невидимым и Непостижимым, гармонию и смирение, тишину,
внимание и прощение? Власть Девы, Младенца и Невинно замученного?
…Красота есть и в грозных, и в страшных , и в преисполненных суетной гордости и жажды
славы постройках… Без нее они мгновенно утратили бы свою силу, свою наглядную
убедительность, эквивалентность мифу и вере в закон, порядок и власть. Остается ли она
незапятнанной? Кто знает; ее отсутствие вряд ли просветило бы умы и сердца.
Итак, речь о силе эстетического. Проанализировать, понять источник этой силы
невозможно без знания работы восприятия, - человека как такового („мозг всех людей
одинаков“), и каждого в отдельности (индивидуальный опыт слишком разнообразен, чтобы
можно было обладать обобщенным знанием о выразительнсти, значении, силе
воздействия и поле ассоциаций любого символа, знака, структуры). То есть - в принципе
невозможно. И касается это не только искусства во всех его приложениях (музыка,
архитектура, живоись, поэзия…), но и всех сфер деятельности, всех способов
коммуникации и проявления личности или социальной группы: речи, мимики,
жестикуляции, одежды, грима… Городские площади украшны статуями, памятниками,
отвещающими за моделирование некего прошло с его героями, такого же, о котором
читаем в учебниках по истории.
Задача художника, подчиняющего себя тому или иному миропорядку, власти, идеологии,
мифологии - создать такое произведение, в которое можно было бы (хотелось бы) верить,
как в свидетельство той или иной реальности.
Признание группой людей той или иной картины мира - данной в визуальных и вербальных
символах - подлинной реальностью влечет за собой потребность уночтожать, разрушать
символы, представляющие ту или иную альтернативную реальность. Какая-нибудь краткая
вербальная формула, условный жест, графический знак могут с легкостью оказаться
причиной мучений и смерти. Признай нашу реальность истинной, а не то…
Художественные же произведения и священные тексты уничтожаются с тем большим
остервенением, чем выше их убедительность, сиречь красота.
Святой Доминик сжигает книги альбигойцев. Святой! …Книги сжигает… Озарен их светом.
В книгах тех альбигойских… Те на реальность, не та! Разве передавала Богоматерь кому-
либо из альбигойцев священный розенкранц? А святой Доминик, смиренный, исхудавший и
одухотворенный аскет, красавец, герой и добрейшая душа с лилией в руке, каким он без
сомнения и был - стоит лишь взглянуть на множество чудесных изображений, прочитать
столь же достоверные, сколь красочные описания - принял его прямо из ее рук, в награду
за пламенные молитвы, читый любовный пламень, непреклонность, терпение… И все
остальное… Так что книги те манихейские, они - излишек, ненужный остаток. Пускай хоть
согреют обретших истину, посветят им. Как и сами их читатели-писатели, аки свечи света
еретического.
На чудесном, мастерски отлитом в бронзе рельефе работы Джузеппе Марии Маццы
(начало 18-го века) мы видим, с каким терпением и кротостью добрый Доминик помогает
очистившимся от ереси альбигойцам уничтожить неправильные книги, дабы кривдою
своей не замутняли они ту правильную реальность, которую полагают правильные слова
из правильных книг. И стар и млад добровольно, со стыдом за былые свои заблуждения,
приносит и приносит толстые вредные книги, весело и уютно трещит огонек, так что даже
собачка (кажется, благородная борзая) пришла погреться и поучиться уму-разуму. И
ангелы на небесах возрадовались, спаибо тебе, брат Доминик, пастырь заблудших!
…Уж если в бронзе отлито, да еще так искусно, что глаз не отвести, то, значит, так оно и
было. Важный момент в истории человечества? Были книги, были заблуждения, были
еретики - и все, нету их! Но…
…Искусство, даже, казалось бы, исчерпывающееся пропагандой, полаганием, наглядным
утверждением правильной реальности, если оно действительно - подлинное, высокое
искусство, - парадоксально. Если сделано оно не хорошо, то своей цели оно не достигает:
не убеждает. Не убеждают памятники Ленину, сколько бы революционных кепочек не
отливалось в бронзе. А если хорошо - то оно начинает жить своей жизнью, как миф,
фантазия, видение, сказка - дополняющая, оттеняющая, одухотворяющая реальность, но
не - заменяющая ее. Художественное переживание оказывается автономным, вместо
растворения личности в общем мифе оживает индивидуальность.
Один парадокс влечет за собой другой. Проснувшись, индивидуальность наша протирает и
протирает глаза: как возможно прекрасное произведение на тему глупую, страшную,
смехотворную, отталкивающую?
И - следующим шагом: а есть ли тогда существенные отличия в темах? Не все ли равно,
утверждению какой именно химеры как подлинной реальности посвящено художественное
произведение? Не оказывается или в конце концов эстетическое переживание
самоцелью? Даже в бою и мрачной бездны на краю?
Как быть художнику, осознавшему это? Лишившемуся таким образом всех тем разом?
Сжигать свои собственные произведения, как Доминик - не те книги? Такой художник
суров к миру с его безразличием к истине и плюрализмом реальностей, суров и к человеку
с его потребностью в эстетичеком переживании. Прометей, погасивший огонь.