Миф, ставший центральным и для христианства - это парадокс жертвы.
Прекраснейшее, Чистейшее, Возвышеннейшее, Невинное и Совершенное умерщвляется,
уничтожается, приносится в жертву для того, чтобы все остальное смогло выжить,
заслужило таким парадоксальным образом прощение, было искуплено.
Думаю, что никого не тревожил, не волновал этот парадокс сильнее, чем И. С. Баха,
зажегшего неугасимое пламя проповеди Страстей по Матфею и во многих других
сочинениях оставившего как бы трактаты, учебники на тему искупительного
жертвоприношения, его инструменты. Этот парадокс - источник иррационального и
эмоционального начал его одновременно столь рациональной, упорядоченной музыки,
интенсивность переживания этого, лучше сказать, не парадокса, а чуда (взывзющего к
потребности познания, но доступного лишь интуитивному непосредственному опыту, вере)
насыщает для него значением минор и мажор как две бесконечности Страдания и Радости.
Парадокс жертвы наделяет христианским звучанием и такие центральные для светской
европейской культуры мифы, как трагедии о Гамлете или Ромео и Джульетте.
И в опере без него не обходится.
В Травиате этот парадокс пересекается с другим христианским мифом - мифом о Марии
Магдалине. Искупительная жертва тут - не Невинный и Совершенный; силою любви
грешница, падшая преобразуется в святую (вспомним и Маргариту), человеческое общество
приводит ее к закономерной гибели, расплате, наказанию, чтобы, созерцая из партетра и лож
эту необходимость расплаты, обновиться, приобщившись чувствам сострадания и
прощения.
Главной оперой эпохи романтизма является Кармен. Дурная режиссерская традиция
приучает зрителя к образу зрелой развратницы, но положение все равно всегда спасает
музыка, свежести, обаянию, темпераменту и грации которой не в силах противостоять не
только Дон Хозе. Музыка рисует Кармен вовсе не как опытную проститутку, а как своего
рода юную королеву, стоящую над законом. Виолетта становится святой, приобщившись
через Любовь к Морали, - Кармен находится по ту сторону добра и зла, она - Вечная
женственность. Ее невозможно вписать ни в какие рамки и ни в какие схемы, и только так,
не понимая и не принимая, и можно ее любить (я думаю, что и Бизе, подобно Пигмалиону,
был влюблен в созданным им идеал). Она сама есть воплощенный парадокс, и святость ее в
ее бесстрашной подлинности, аутентичности, - в ее способности пробуждать любовь, как
стихию, релятивирующую, разрушающую любую законченную картину мира, - в конечном
счете, такую любовь, благодаря которой пробуждается и сохраняется жизнь.
При этом она пробуждает и Смерть: она слишком хороша и слишком свободна, чтобы быть
совместимой с муравейником культуры, обновляя его, она должна быть принесена в жертву,
уничтожена, чтобы порядок мог быть восстановлен.
Заключительные сцены оперы, в сущности, и построены так, чтобы как можно более
наглядно тематизировать жертвоприношение: восторженные зрители корриды приобщаются
убиению быка, зрители в зале (и за его пределами) - убиению Кармен. Все довольны.
… В Лулу - последнем акте мистерии Вечной женственности - жертвоприношение утрачивает
чудесную силу, гротескно искажается: блудница, в образе которой наивность и цинизм
сливаются в одно целое, в падшем обществе, утратившем право на искупление, обреченное
смерти, сияет неприкосновенной, трансцендентной красотой.