Бумм! Бумм!
…Так начиналось небольшое эссе о Тарковском, которое я написал лет тридцать назад.
Оно потерялось, а вспомнить я не могу почти больше ничего, кроме этого Бум Бум.
Впрочем, основную мысль персказать легко. Начало - это удары колокола из финальной
новеллы Андрея Рублева; речь шла о том, что все основные фильмы Тарковского образуют
один ряд, один законченный магический цикл. В Андрее ставится и решается вопрос о
смысле и назначении художества, а Зеркало является необходимым первым шагом в пути
художника-подвижника, каким он утверждается программой Рублева: шагом
самопознания. После которого (и только после которого) - „я могу говорить“. Дальше
начинается собственно речь, иконопись, отливка колокола: магические фрески Соляриса и
Сталкера. Следующий шаг (как и в Страстях по Андрею предсказано), - сомнение.
Молчание. Созерцание Приносящего себя в жертву. Ну и наконец - жертвоприношение,
уничтожение созданного.
Не знаю, насколько все это интересно, но для меня самым важным и интересным и по сей
день осталась мысль о колоколе. О том, какие беспрецедентные усилия прилагает
культура для того, чтобы громким звоном сплотить ее носителей. Чтобы получился
громкий, красивый Бумм, нужно не только отлить бронзовый гигантский цветок, но еще и
построить башню до неба. Какое напряжение интеллектуальных, творческих, физических
сил!
Какой же в нем прок?
Колокольный звон остается и сегодня, как сотни лет назад, почти единственным способом
воздействовать на стихию, остающуюся совершенно непонятной и неподвластной
человеку: на Время. При чем способ этот сугубо магический, символический, условный:
вряд ли удар колокола производит изменения в структуре времени, что бы под этим
словом не скрывалось, - он адресуется человеческому восприятию, его представлению о
себе и своем движении во времени (с любой степенью статичности/динамичности,
разумеется).
Время до удара колокола, и време после удара колокола. Мир до удара колокола, и мир
после удара колокола. Я до удара колокола, и я после удара колокола. Граница, точка
пересечения реальностей, подобная в конечном счете точке перехода в небытие. Время до
смерти, и время после смерти.
Перезвон сигнализирует о свершении таинства евхаристии: вот только еще было это
хлебом и вином, и вот уже - плоть и кровь Спасителя…
Звоночек сигнализирует о начале поединка на ринге. Он прозвенел - и можно лупить друг
друга. И переносить побои приходится, пока не прозвенел следующий звонок: время
мордобоя закончилось.
Зарубки на времени - наверняка самый устойчивый и необходимый из всех ритуалов,
время непоятно и недвластно человеку независимо от культуры и эпохи. И, наверное, ни
одна культура, как и ни одна индивидуальность, не могут обойти парадоксальность
данного в опыте времени: его цикличность и его линеарность, его непрерывность и его
дискретность, его динамичность и его статичность.
Как его не маркируй, как не измеряй, какими грамматическими конструкциями не
моделируй -, никакого знания, дополняющего, объясняющего то, что дано в
непосредственном опыте, не уловишь.
Может быть, этот непосрдственный опыт переживания времени (есть ли оно вообще?) в
его противоречивости и есть то интуитивное знание о Боге и о самом себе, которое носит в
человек в сердце (тук-тук), и которое не может не быть интуинивным, довербальным,
инстиктивным, даже физиологическим. Тело - одновременность, контрапункт
разноскоростных процессов, и психическое пространство - не в меньшей степени.
Общество не сможет функционировать, если не будет игнорировать, этот опыт. Оно
постулирует общее, единое для всех время, отмеряемое акустическими и визуальными
сигналами, которое следует представлять себе как протяженное и делимое пространство,
допускающее сосуществование разных направлений и предполагающее разноскоростное
движение по нему. В конечном итоге время в этой модели оказывается синонимом
движения, нет движения, изменения - нет и времени; движение при этом должно обладать
хоть какой-неровномерностью, ассиметрией, непрерывное равномерное движение
равнозначно полной неподвижности. С другой стороны (еще один парадокс), современная
культура, наплевав на луну, воображает себе время именно как полную равномерность,
тавтологию.
Часы, будь то уродливое продолжение тела на запястье или на животе, будь то бельмо
циферблата на прекрасных старинных башнях, - вездесущий, претендующий на
всемогущество, но на самом деле совершенно беспомощный инструмент социума, который
скользит по времени, не оставляя на нем следов. Не менее топорен и язык, подчиняющий
запутанную разноголосицу разновременных процессов прагматичному мифу о
существовании предметов, обладающих теми или иными свойствами и находящихся в тех
или иных взаимодействиях друг с другом. То, что постулируется как предмет, имя
существительное, предполагает неизменность и самотождество - предположение,
функциональное в быту и необходимое для совместности и синхронности внутри
общества; при этом дерево на самом деле - такой же процесс (и такая же единая сумма
всего движения), как, например, то, что обозначается существительным война или любовь.
Эфемерные представления о прошлом, настоящем и будущем работают только как
пространственные метафоры, а в своей временнОй ипостаси сразу ритуализируются,
становятся предметом магии, бесконечным истоком мифотворчества - включая и
юридическое: все преступления будут рано или поздно раскрыты и наказаны, и манеру
заключать с будущим сделки через бескорыстное посредничество страховых компаний. …
Bообще же беззвучный и прозаичный способ делить время на до и после с помощью
уплаты и подписи по эффективности лишь немногим уступает волнующим воображение
грому и сверканию, а азартные игры, пари и т. п. - это способ не превратить время в
деньги, но наоборот, купить ощущениe близости и судьбоносности будущего, создать
событие из ничего (деньги при этом полностью теряют ореол рациональности и
однозначно становятся магическим инструментом).
Официальной мифологизации подвергается как будущее (европейский позитивизм), так и
прошлое (культ предков), - но также и настоящее может стать объектом поклонения и
предметом и религиозного культа (йога).
Не является ли в принципе любой ритуал ответом на потребность разделить время на до и
после, - в первую очередь, жертвоприношение, когда до и после доведены на до
максимально возможной однозначности, означая до и после смерти, - и не являются ли,
далее, омерзительные практики истязаний и мучений жертвы реализацией иллюзии
дления, уловления настоящего, фиксацией протяженности временного отрезка между до и
после?
Вообще, вся человеческая деятельность сводится к выполнению ритуалов, необходимых
для поддержания веры в мифы. При этом отлаженность социальной системы не зависит от
степени произвольности и абсурдности лежащих в ее основании мифов, - лишь бы вера
была сильна, а это зависит от убедительности ритуалов, силы их художественного
воздействия. Вокруг обрезка ногтя можно построить рационально организованную,
хорошо функционирующую взаимовыгодную для всех членов общества систему: нужно
лишь объявить его святыми чудотворными мощами и обеспечить с помощью поэзии,
техники, театрального искусства, живописи, акрообатики и пр. убедительность этого
заявления. В итоге для обслуживания потока паломников возводится прекрасный храм,
строятся дороги, гостинницы, находит сбыт сельскохозяйственная и мануфактурная
продукция. Очевидно, что предметом такой ведущей к порядку и благоустройству веры
может стать что угодно, включая претендующую на критичность науку. И если
определенные мифы все же имеют срок годности, то мифы о времени не поддаются
никакой проверке - и остаются незаменимыми и жизненно необходимыми. Даже саму
смерть, кажется, можно если не победить, то отсрочить, а беспомощность перед временем
настолько разительна, что для ее затушевывания годятся любые средства… Бумм!
Сердцебиение, дыхание, шаг - все противоречит равномерному делению времени на
миллиметры, и вряд ли есть человек, обладающий безошибочным чувстом секунды: в
противном случае люди не загромождали бы пространство вокруг себя часами. При этом
каждому даны инструменты индивидуального измерения времени, его ускорения,
растяжения, сжатия и снятия: это - воспоминание, ожидание, узнавание, предвкушение,
страх, чувство полноты, чувство томительной пустоты… Боль…
Пытка одиночным заключением заключается в том, что в механизм восприятия,
движущийся на определенной заданной скорости, не поступает топлива - информации.
Блаженство художественного катарсиса, которое за деньги не купишь, это - вспышка
понимания, миг, в котором сходятся все разноскоростные процессы восприятия и который
дарит независимость от времени - как отблик райского блаженства. К самому
фундаментальному человеческому опыту относятся такие переживания, как сон, видение,
галюцинация, опровергающие реальность, которую постулируют часы и календарь, как и
каждому неизбежно знакома необходимость самоидентификации как включения своего я
в единонаправленный линеарный поток времени поверх цикла (сутки, месяц, год),
независимо от него. Одна культура может акцентировать линеарное, моделируя
реальность как причинно-следственное движение от события к событию (так выглядит и
европейское позитивистское представление об истории в целом), другая, наоорот,
циклическое, реализуя в ритуалах мифы о смерти и воскресении и дыхании вселенной, но
каждая требует от индивидуума компромисса, поскольку так или иначе противоречит его
личному опыту.
Конечно, нет недостатка в визуальных сигналах, рaзмечающих пространство времени. Но
первенство тут несомненно принадлежит аудиальному, акустике. Звуковые сигналы
хороши уже тем, что не апеллируют непременно к метафорам пространственной
протяженности и направления. Кроме того, разнообразие эмоциональной
выразительности и сила воздействия таких сигналов беспредельны. Речь, поднятая до
декламации и, далее, пения, становится магическим инструментом - не в силу ли
сопутствующей этому организации времени, приданию ему структуры?
Музыка - из всех искусств и ритуальных действий наиболее близкое к самому по себе
опыту существования. Она далеко не только организует время на разных уровнях сразу и с
той или иной степенью периодичности, от строгой равномерности через множество
отклонений от нее - к полному зависанию, но и предлагает свои модели структуры
времени, отличные от принятых в быту, попутно обучая этим моделям своих слушателей.
Так, помимо линеарной бетховенской модели, я наxожу в тональной европейской музыке
еще три: вертикальное время (шубертовская модель), раскрывающееся подобно сну или
видению в одной точке линеарного, статико-динамичное (у Брукнера в симфониях,
построенных как визионерское путешествие от одной вечной идеи к другой) и
концентрическое (у Баха время возникает как движение от неподвижного смыслового
центра круга или сферы к вечно изменчивой периферии). Но даже бетховенская модель,
наиболее близкая школьным представлениям о реальности, ставит перед болезненным в
своей жизненности парадоксом: произведение строится как каузально определенное
движение от одного события к другому, так, что начальная ситуация раскрывается по ходу
его развертывания и как бы разрешается, исчерпывается к концу, - при этом все это
произведение существует и целиком, от начала до конца, как партитура, так что развитие и
становление заведомо - иллюзия, симуляция (в которую в лучших произведениях
Бетховена или, скажем, Вагнера, просто не возможно не верить как в происходящее здесь
и сейчас, с неизвестным исходом).
С одной стороны - четыре (или более) принципиально различные модели, с другой же -
необозримое множество отдельных произведений, каждое из которых своим дыханием,
сочетанием разноскоростных уровней отличается от других. И это - то разнообразие
времен, которое достигается формой: соотношением разделов, реализованном на уровнях
метра, ритма и гармонических тяготений. Уже здесь воздействие на воображение и эмоции
слушателя может быть огромным, при том, что метро-ритм воздействует физически, а
переживание гармонических тяготения требуют специального навыка. К этому однако
добавляется и сам по себе музыкальный материал, так или иначе жанрово связанный с
сигналами, маркирующими бытовое время, доводящий этот символический материал во
всех его параметрах (артикуляция, динамика, тембр) до максимально выразительной
дифференциации.
И далее - музыка, услышанная чутким слухом, не может не превратиться в квинтэссенцию
реальности, непосредственного пережитого парадокса времени, мистерии существования,
поскольку она оперирует теми же самыми категориями, переживается в тех же самых
представлениях: движение, покой, изменение, неизменность, ожидание, узнавание,
преображение, воспоминание, становление, состояние, предчувствие, озарение…