Христианская мифология (и, с особой силой - христианская иконография) объединяет ряд
мотивов, волнительных и актуальных не только для убежденного христианина, но и для
человека неверующего: доверие, предательство, раскаяние, неуверенность в своих силах
и страх перед будущим, посвящение, противопоставление жизни созерцательной и
действенной, недоверие, сомнение и другие.
При этом двумя основными противоположными полюсами являются тема боли, невинного
страдания (и искупительной жертвы) и тема чуда, красоты, счастья и интуитивного знания;
первое представлено наглядным символом распятия, второе - образом Мадонны с
младенцем.
Две эти противополжности, превращающие и время - церковный год - в цикл, единое
целое, охватывают и весь доступный человеку эмоциональный спектр: от ликования,
благодарности, надежды и уверенности в будущем (Рождество) до отчаяния, протеста,
отказа от жизни как незаслуженной и неоправданной муки (Страстная Пятница).
Художники, композиторы, поэты, обращавшиеся к этим темам, могли быть и
благочестивыми христианами, но могли и исповедовать иную религию, быть деистами,
пантеистами, атеистами…
Образ юной прекрасной девушки с ребенком - как и образ мученической смерти
невиновного, безгрешного - символ, выходящий за рамки определенной мифологии, и,
кажется, способный стать центром любого мифа, любой культуры.
Ребенок, не имеющий еще никакого жизненного опыта, как объект поклонения
(поклонение Младенцу как социальных „низов“, так и „верхов“, будь то мифические
короли-маги или рыцари и вельможи - заказчики картин, также и само по себе - важный
мотив, подчеркнутый в христианстве, но я говорю и о более широком, всеобщем
поклонении образу Девы с Младенцем) - это и поклонение слабому, как носителю
максимальной полноты жизни (сила есть своего рода продиводействие жизни, фиксация,
окостенение), приятия ее, доверия к ней - в конечном счете, интуитивного знания о ней,
предваряющего опыт.
При этом сохраняется иррациональный фундамент обоих полюсов: жизнь как проклятие,
незаслуженное наказание, и - жизнь как дар, незаслуженная награда. Иррациональность
эту не удается преодолеть никакой диалектикой жертвы и искупления, смерти во имя
возрождения и пр., и совместить оба эти полюса в одном моменте восприятия
невозможно, как нет картин, соединяющих Мадонну с младенцем и Распятого в одном
пространстве; возможно, тут ключ и к природе времени, как способу симуляции ухода от
парадокса одновременности. …Гамлет живет, есть в тот момент, когда понимает, что
лучше не быть, младенец, предвидящий, предчувствующий неизбежность и тщетность,
неоправданность грядущих страданий, есть утверждение жизни, красоты и надежды.
Младенец и Распятый - мужчины, способные жить, действовать, умирать, Дева же -
источник жизни. И здесь христианская иконография, христианский миф создает особый
образ, формулирует особую тему, определившую, вероятно, и особенность развития
европейской культуры. Мадонна - девственница, и вся своебразная красота ее образа
зависит от этого представления. Представление - можно сказать, и миф (родственный
вере в собственность) - о девственности достаточно широко дано и вне христианства,
достаточно взглянуть на те или иные свадебные обряды, или вспомнить исламский рай. И,
конечно, в определенном свете идея девственности и в христианстве получает скабрезный
оттенок, в благочестивых представлениях о невестах Христовых или рыцарском
платоническом служении, может быть, еще острее, чем в бесчисленных карикатурах и
издевательских поэмах с порнографическим оттенком. То, что именно идея греховности
секса так сильно определила развитие европейского сознания - очевидность, общее
место; получилось строение с парадным входом - запретом на секс, добровольным
отказом он него, его дискредитацией - и множеством потайных ходов и дверей,
позволяющих ему вернуться и развернуться в полную силу, подобно потайным ходам в
монастырях, описанных Аретино или Бокаччо, - строение, повторяющее и организацию
психического пространства с его раздвоением на то, как должно быть, и то, как есть, на то,
что можно говорить, и то, о чем нужно молчать, на то, что можно делать только в маске, и
что - с открытым лицом.
Но рядом с этим в образе Девы с младенцем читается и совершенно другой миф: миф о
свободе от секса.
Не знаю, воспринимают ли животные причинную связь между совокуплением и
появлением потомства, и, возможно, нашие давние предки могли ее тоже не видеть (нет ли
и сегодня культур, игнорирующих эту связь?), но здесь - идеал именно нарушения этой
связи. Дева рождает младенца силой невидимого духа, не прибегая постыдному и
грязному (такая оценка секса тепична не только для христианства), она не воздерживается
от секса и не избегает его в силу запрета, но просто - не нуждается в нем, сохраняя при
этом всю полноту личности и полноту возможностей, в том числе биологиечскую
возможность материнства. И в этом специфика ее своеобразной красоты, идеала, над
которым работали поколения иконописцев и художников, - непорочность не в силу
незнания, не в силу запрета, не как источник особого эротизма, но - изначально, по
природе.
Свобода от секса - это не только унылая ханжеская проповедь скучного рая, но и утопия
свободы от „темной стороны“: неконтролируемых влечений, склонностей, потребностей,
одержимости желаниями и фантазиями. Утопия монашества без элемента борьбы с
искушением - соответственно и без ханжества, самообмана, извращений и жалкой
смехотворности; в конечном итоге - утопия общества без ритуальных радений,
потребности мучать друг друга и упоения разрушением.
Все это читается в лике Девы, возможно, еще усугубляя внутренний дуализм человека. Но
утопия эта не теряет своей мощной актуальности и сегодня, соперничая разве что с
утопией бессмертия. При этом Мадонна с младенцем означают принятие смерти и отказ -
свободу! - от стремления к бессмертию: дитя - символ жизненного цикла, обновления
жизни и готовности уйти, оставив себе замену. Да и не явлется ли страть к бессмертию -
сегодня опять же актуальная, как, наверное, никогда прежде, - прямой
противоположностью утопии целомудрия, стремлением к вечному длению и обновлению
удовольствия как смысла и содержания жизни? С другой стороны, Мария не означает
запрет на наслаждение, - это не уродливая симуляция отсутсвия сексуальной потребности,
как у варваров, практикующих женское обрезаниe, но, скорее, попытка утверждения
гармонии воли и желания, контролируемого и интуитивного, духовного и телесного.
Над полным разделением, независимостью друг от друга секса и продолжения рода
человечество бьется давно, и, кажется, подошло теперь к достижению этой цели близко,
как никогда, оставляя позади и алхимического гомункула, и широкий спектр
противозачаточных средств, и институты, решающие проблему нежелательных и
незаконных детей, и дискуссии об абортах, и евгенику, и социальные теории
общественного воспитания…
Основные средства общество с успехом вкладывает сейчас не в стриотельство пирамид
или соборов, но именно в успешное развитие соответствующих областей науки: биология,
генные исследования, с одной стороны, кибернетика, искусственный ителлект - с другой.
О широкомасштабных последствиях этих успехов можно и не напоминать, половая
принадлежность превращается в случайный признак, который не должен определять
самоиденитификацию и может различным способом вариироваться, полностью переходя в
сферу игры, отношений и развлечений, почти уже без связи с функцией деторождения.
Конечно, трудно представить себе, созерцая образ Девы с Младенцем, что развитие
должно было пойти именно таким образом, но простая логика в этом есть. Если утопия
разделения секса и деторождения близка к своему воплощению, то утопия независимости
от влечения, преобразования и просветления сексуальной энергии оказалась
нереализуемой. Окончательно признать это получилось только в середине девятнадцатого
века, и время создания и исполения вагнеровского Тристана - это время заката
христианства, начала сексуальной революции и принципиального перерождения
европейской культуры. Непобедимость влечения, независимость его от воли - любовный
напиток, и достижение любовного экстаза вопреки разуму, воле и социальным законам
предопределено судьбой (даровано случайностью). Это одновременно и максимальная
полнота самореализации как раскрытие иррационального, соединение с собственной
интуицией, и - соответственно и неизбежно - момент разрушения личности (мифа о
личности) как самосознания и самоконтроля.
В то время, как откровение Тристана повлекло за собой не только развитие
экстатического, экспрессионистического, сюрреалистического искусства и расцвет
эзотерики с одной стороны, и наукообразный фрейдизм и сексуальную революцию - с
другой, Вагнер - единственный в длинной череде xудожников, претендовавших на роль
пророка, кто действительно оказался таковым, - в Парсифале сделал и следующий шаг.
Тут дан идеал, который пока не подтвердился развитием западной - теперь уже
глобальной - культуры: утопия однополого общества (которое можно, но не обязательно
нужно видеть как гомосекуальное), победы над диктатом сексуального как победы над
вагиной, в конце концов и над вечно женственным.
„Посттристановское“ изменение статуса сексуальности, означающее и конец
христианства, привело на сегодня не к экстатическом мистериям и не к „непорочному“
преодолению инстинктивного, но, кажется, как к де-демонизации, так десакрализации
секса, к превращению его в доступное, почти будничное и потенциально малозначительное
(удовольствие, которым при желании можно пресытиться) занятие. Стремление к
отделению секса от производства потомства (предположительно, контролируемого!)
может теперь сочетаться со стремлением к бессмертию, а социальная организация все
меньше ориентируется на - как мифический, так и непосредственно психофизиологически
данный в опыте - дуализм полов.